Завод Азовсталь на 77-й день полномасштабной войны. 11 мая 2022 года (Фото:t.me/polkazov)«За свою страну не страшно умереть». История азовца Барика — об обороне Мариуполя, пленении и о том, как оккупанты запугивали расстрелом
Барик — танкист полка Азов, хотя с первых дней российского вторжения защищал Мариуполь от российских оккупантов в качестве пехотинца. Свой позывный получил благодаря профессии — в мирной жизни он был барменом.
В интервью Радио НВ Барик рассказал, с чего начиналась оборона Мариуполя, как бойцы выходили из Азовстали в плен и что было после — в Еленовке и донецком госпитале.
— Можете ли вы немного рассказать о себе? Вы из Мариуполя? Как вы попали в Азов? Я думаю, что это очень важно.
— Я из Днепропетровской области родом. Служил «срочку» в Нацгвардии, затем подписал контракт, перевелся в Азов где-то в 2020 году.
Я был наводчиком танка, танкистом. Однако так получилось, что когда начались бои за Мариуполь, я был в рядах пехоты. То есть я бегал, в группе уничтожителей танков так называемых. Но позже меня перевели в группу, которая занималась прикрытием наших танков.
— А почему позывной Барик?
— До армии, в гражданской жизни, я работал барменом, а на ресторанном сленге бармен — это барик.
— Хочу поговорить о происходившем в Мариуполе. Часто спрашивают, что было 24 февраля. А каким было 23 февраля?
— Мы через телеграм-каналы уже видели много новостей, что что-то будет серьезное. Но сообщили нам о том, что уже все, уже двадцать четвертого. В ночь с 23 на 24 [февраля], уже где-то часа в 4 утра подняли по тревоге. Но до этого нам ничего не говорили. Только через телеграм-каналы было известно, что может быть что-то серьезное.
— Когда вы впервые столкнулись с врагом? Сначала они вели обстрелы и, разумеется, не было прямых противостояний.
— В марте. Где-то в середине марта я получил ранение.
— Ваши коллеги говорят, что одна из самых страшных вещей — когда вы видите смерть ваших побратимов.
— Да.
— Случалось ли такое с вами?
— К счастью, из моей группы никто не погиб, были только ранения. Но многие побратимы, которых я знал, мне о них говорили. То есть я уже лежу с ранением, ко мне подходит кто-то из моих знакомых, говорят: «Ты такого знал»? «Знал». «Все, он двести». Это было тяжело.
— Вы были на Азовстали с ранением?
— Сначала я был в Мариуполе. Меня ранили, отвезли в госпиталь в Мариуполе. На следующий день его обстреляли, разрушили и меня привезли на Азовсталь. И тогда уже находился на Азовстали.
— В госпитале на Азовстали раненых было очень много, это были тяжелые случаи, не хватало лекарств. Вы видели эту эволюцию, когда сначала что-то есть, а потом все заканчивается. Могли бы вы немного об этом рассказать?
– Условия были… Это был обычный бункер. Из него сделали медицинский небольшой комплекс, локацию такую. Обычные комнаты, простой советский бункер. Все было нестерильно. Туда просто завезли какое-то оборудование, стулья, столы, чтобы можно было какие-то операции проводить. Места не было совсем, люди спали на полу или на кроватях, но кровать одноместная, но на ней два человека лежат, валетом клали их.
— И в какой-то момент россияне обстреляли и госпиталь тоже?
— Меня где-то 15 марта ранили. Где-то 16 марта они обстреляли госпиталь в самом Мариуполе. Это было до обеда, где-то часов десять.
— Имею в виду сам госпиталь в Азовстали. Сообщали, что оккупанты сбросили, возможно, авиационную бомбу на госпиталь, находившийся на Азовстали.
— Они постоянно его пытались уничтожать. Даже когда бойцы были еще в самом Мариуполе. Когда кольцо замкнулось, но мы были еще в Мариуполе, его продолжали атаковать.
Сбрасывали бомбы, но они не точные. Есть квадрат, в этот квадрат посылают самолет, он на большой скорости сбрасывает бомбу, и эта бомба могла не попасть в сам бункер, упасть где-то рядом.
Хотя авиабомбы страшные, но не очень точные.
— Против самолетов мы никак не могли противостоять, потому что у нас не было ни одного ПВО?
— У нас были советские ПЗРК Игла. Но самолеты летали на той высоте, на которой из Иглы нельзя было захватить сам самолет. Были советские ПЗРК, но они ничего не могли поделать против самолетов. Они брали очень большую высоту, с этой высоты они сбрасывали по квадратам бомбы и ракеты. Летали безнаказанно, так сказать.
— Когда вы поняли, что город находится в окружении? В какой момент это стало ясно?
— Где-то в середине марта, когда наша арта уже молчала. Уже было ясно, что все, потому что арта молчит, БК не подвозят. Это уже все, конец.
— Вы знали, что были попытки деблокировать Мариуполь? Что готовились, делали попытки, но, к сожалению, они не были успешными. Вы ведь были в полном информационном вакууме до того, как получили Старлинки.
— Нам командование доводило информацию, что собирается группа людей, ищут, набирают людей, ищут технику для деблокады.
То есть, нас информировали, что будет военная деблокада. Мы на это очень сильно рассчитывали. Однако враг очень сильно укрепил свои позиции вокруг города, поэтому это было невозможно.
— А когда вы впервые услышали о том, что может быть, что защитники Мариуполя выйдут с Азовстали?
— Все время была эта информация, где-то с марта. Сначала была информация о деблокаде, потом нам сообщили, что деблокада невозможна из-за того, что враг очень сильно укрепился. Потом была информация о том, что будет три стороны, что нас будут вывозить в другую страну. И уже где-то за неделю до приказа о выходе в плен нам сообщили об этом.
— Вы переживали по поводу выхода в плен? Были бойцы, которые считали, что нельзя доверять россиянам, какие бы гарантии ни были, что все равно это очень опасно.
— Конечно. В плен выходить вообще не хотелось. Однако это был приказ высшего командования. А я как солдат должен выполнять приказы. У меня не было выбора.
— В тот день, когда проходил выход защитников Мариуполя с Азовстали, каким вы его запомнили? Что происходило в этот день?
— К нам зашли утром, выстроили всех в бункере, назвали фамилии, позывные. Сказали: собирайте вещи, сегодня будете выходить. Мы такие: куда? «В плен». Все.
Собрали группу, дали нам проводника, который поведет нас к выходу из самой Азовстали. И мы группой с ранеными пошли к выходу. На выходе уже русские войска нас встречали. С камерами снимали, фоткали нас.
Сначала нас, так сказать, проверяли — наши вещи, на татуировки, на все такое. Раненых тяжелых не трогали. Только тех, кто легко ранен или не ранен, тщательно проверяли. Потом погрузка в автобусы и все — на Еленовку.
— Международный комитет Красного Креста вы видели? Боец с позывным Манго сказал, что Красный Крест говорил, что за три месяца вас точно всех обменяют. Вы что-либо такое видели, слышали?
— Да, при загрузке в автобус присутствовал Красный Крест. Он выдавал специальные бумажки, где можно было указать информацию о себе, информацию какого-то близкого человека с номером телефона, чтобы ему позвонили по телефону и сообщили, что, например, ваш сын или брат в плену в России.
То есть Красный Крест присутствовал. Да, были обещания, мол, вас выведут буквально через два-три месяца из плена, обменяют, что мы будем там под [защитой] Женевских конвенций. То есть Красный Крест будет постоянно за нами присматривать.
— Звонил ли Красный Крест вашим родным?
— Я не указывал номер телефона, потому что я переживал за своих родных. Мало ли что могло произойти с этим номером, мало ли что могли сделать. Я не сильно доверял им. И потому я не указывал номер телефона.
— Вы попали в Еленовку. Что там было? Что вы увидели? Куда вы попали, в какую часть этого концлагеря?
— Нас отправили по баракам. Сначала, пока первые партии были, селили со всеми вперемежку. Но уже потом, когда почти всех вывезли с Азовстали, начались расселения по баракам, по подразделениям. То есть одни бараки были только для Азова, другие — ВСУ, те — для Нацгвардии.
Бараки – это обычное двухэтажное здание. Туалет был на улице, обычный, так сказать, деревенский туалет, просто яма на улице. С водой были проблемы, приезжала машина для тушения пожаров, мы из нее брали воду.
Наше Азовское подразделение занимало всего два барака.
— Когда вы выходили с Азовстали, вас уже встретили россияне с камерами, фотоаппаратами. Что они вам говорили? Была ли какая-нибудь коммуникация?
— Особой коммуникации не было. Нам просто показывали, куда идти и все. Они все проводили молча. Они стояли, смотрели, за нами наблюдали, чтобы все было хорошо. И просто показывали: сначала уходите туда, там вас проверят, потом туда в автобус.
— Были ли допросы? Если мы говорим именно об азовцах, то есть такой опыт, что они хотят, чтобы давали какие-то показания против командиров, чтобы говорили, что они убивали гражданское население, что-то там взрывали. Какой опыт у вас был?
— Допросы, конечно, были. Также приезжала их местное, не российское, а из «ДНР» телевидение. То есть и допросы были, и интервью были так называемые.
Но их интересовала больше судьба Азова и судьба такого подразделения, как Медведи. Это для них было самое важное. Нацгвардия, ВСУ, ГПСУ их не интересовали, только Азов, Медведи.
— Что за Медведи? Что это за подразделение?
— Это подразделение, так сказать, Правого сектора. Одно из.
— Какие вопросы они вам задавали по Азову?
— Они задавали больше провокационные вопросы. Типа «ты можешь подтвердить, что из-за вас убивали гражданское население?», чтобы Азов покрыть грязью. Как будто мы не какие-то защитники, а что из-за нас идет убийство мирного населения, то есть мы виноваты в этом.
— Были ли там надзиратели, которые верили в нацистов? Есть часть оккупантов, которая верит в эту всю пропаганду, даже в ядерную бомбу. Когда они захватили ЧАЭС, начали искать там ядерное оружие. Какое у вас впечатление?
— У россиян менее промыты мозги. Они оценивают ситуацию, понимают, что мы обычные солдаты.
Но вот у так называемых ЛНР, ДНР мозги промыты. То есть пропаганда на них действует очень здорово. Они верят в то, что среди нас, например, на Азовстали, в окружении были черные трансплантологи, которые вырезали органы, продавали их Америке. Эта все война из-за Америки, из-за этого Запада… То есть промытые мозги максимально. Но у самих русских солдат не так. Они [трезво] оценивают ситуацию.
— В Еленовке вы пробыли три дня. Куда вы попали дальше?
— Меня отправили на лечение в донецкую больницу. Я уже подхватил перед самым выходом в плен двустороннюю пневмонию. Была высокая температура, и меня с ней отправили лечиться в донецкую больницу.
— Сколько там было людей? Что за персонал, какое лечение?
— Больница была обычная, где-то этажей пять. Это был когда-то реабилитационный центр, переделанный под так называемый военный госпиталь. Наших ребят там было до тысячи, но это не только Азов, там была Нацгвардия, ГПСУ, ВСУ — все подразделения. Туда свозили людей с тяжелыми ранениями. Это было, кажется, на первом и втором этаже. Там были уже лежачие парни, которые даже не могли встать. Верхние этажи были заняты более ходячими.
Я не скажу, что там очень хорошо было по лечению. Это больше реабилитационный центр — оборудования у них для сложных операций не было. Однако состояние поддерживали. То есть не усугубят его, не вылечат до конца, но поддержат.
— Как не сойти с ума в плену? Вы ведь не понимали, обменяют ли вас? Что будут дальше делать? Конечно, мы помним, насколько важен для российских пропагандистов именно полк Азов. Как вы с этим психологически справлялись?
— Было тяжело, но отвлекались постоянными разговорами с соседями по палате о положительном.
Их пропаганда постоянно говорила о том, что нас не обменяют, мы отсюда никуда не выйдем. Сначала нам рассказывали, что нас Украина считает дезертирами, [президент Владимир] Зеленский уже официально об этом объявил, нас никто менять не собирается, [будто бы] они хотят нас обменять, «хоть сейчас забирайте», но Украина нас не хочет забирать, поэтому что мы дезертиры, мы военные преступники. Потом нам рассказывали, что нас ждет суд в так называемой «ДНР», что нас ждет всех смертная казнь, расстрел. То есть запугивали.
— А кто это вам говорил? Это ведь не персонал в больнице?
— Это говорили и на допросах, и во время интервью, также сами охранники нам об этом рассказывали. Это у всех было в ушах — над нами будет суд по их правилам, и всех ждет расстрел.
— О чем позитивном вы пытались говорить с соседями по палате?
— Делились своими историями из жизни, какими-то интересными, смешными, что-то вспоминали. Рассказывали о своих семьях, например. Что-то хорошее пытались вспомнить.
— Когда стало известно, что вас могут обменять? Понимали ли вы, что этот день приближается, что есть какие-то предпосылки для того, чтобы вас обменяли?
— Предпосылок никаких не было. Это происходило посреди ночи. Приблизительно в часа четыре-пять утра нашу палату будят, называют фамилии. Те, чьи фамилии назвали, выходят в коридор. Все. И мы стоим, ждем, нам ничего не говорят.
Потом говорят выходить на улицу группами по пять человек. Нас сопровождают эти охранники. Стоят автобусы. Мы грузимся в автобусы и уезжаем.
То есть, нам ничего об этом не рассказывали раньше, не объявляли.
— Фотоколлаж, мне кажется, россияне опубликовали. Дальше мы увидели его в Твиттере журналиста Станислава Асеева. Было опубликовано фото командира первого батальона полка Азов — Олега Мудрака. Прошло сто дней в плену. К тому же, разумеется, он был мощный мужчина, а сейчас мы видим, что он истощен, потерял очень много веса. Поэтому мы понимаем, что, наверное, есть огромные проблемы с тем, как обращаются с нашими пленными. Знаете ли вы что-нибудь о том, как обращались с пленными или в Еленовке, или в больнице? Мы слышали и об избиениях, и о пытках. Знаете ли вы об этом?
— Об Олеге я ничего не могу сказать.
А о похудении — это еще было в самом Мариуполе. Когда уже были на Азовстали, запасы пищи были очень мизерные, поэтому ели очень мало. А ты все время на ногах, постоянный стресс, мало спишь. Ребята очень сильно похудели до плена.
В плену пища также для поддержания [организма]. То есть ты не наберешь вес, но и от голода не умрешь. Конечно, есть хотелось, постоянно думал о каких-то вкусностях, когда был в плену. Постоянно приходилось думать о еде, потому что есть хотелось. Но от голода не умирали.
— Какие вкусности вы наконец-то смогли снова поесть, когда попали на подконтрольную Украине территорию?
— Честно: глазированные сырки, баночка энергетика и сигареты. Это то, о чем я мечтал.
— Азовцы очень часто говорят о том, что был у них такой момент, когда во время боев в Мариуполе казалось, что, вероятно, этот момент они уже не переживут, потому что огромные силы им противостояли россиян, оккупантов. Был ли такой момент у вас? Можете ли вы его вспомнить?
— Да, такой момент был за минут 15-20 до моего ранения. Мы с побратимом остались вдвоем, отбились от группы. Командира группы ранили, у него была рация.
Мы остались с побратимом вдвоем — он был пулеметчиком, я был его вторым номером. Начались обстрелы артиллерии, забежали в здание. Я услышал, что за зданием работает двигатель танка. И он там не один.
Предварительно нам сообщили, что нас будет штурмовать пехота с танками. Мы понимали, что мы сейчас выйдем из этого здания, это уже вражеские танки жужжат… Все, сейчас последний бой, мы здесь и поляжем.
Страшно не было, однако была такая, так сказать, обида. Потому что не было связи, не было возможности даже написать смс своей жене или маме «спасибо за все, извините, пожалуйста, я вас люблю». Это было неприятно.
Но идти в последний бой было легко, потому что каждую минуту ты думал 50 на 50 — выживу, не выживу. К смерти уже был готов, умирать было не страшно. Потому что рано или поздно все равно умру. Так, хоть с оружием в руках, борясь за родную страну. Однако было обидно, что не было возможности отписать своим близким последние посмертные слова.
— Вы понимаете, почему россияне так боятся полка Азов?
— Если не брать Силы специальных операций, подразделения, например, 3-й, 8-й полки, Азов идет, если сравнивать с Нацгвардией и ВСУ, подготовленным подразделением, одно из самых боеспособных. Это во-первых.
А во-вторых, все парни, которые в Азове служат, — идеологически настроенные, которым за свою страну не страшно умереть. Потому что они знают, за что они сражаются. Без страха парни, идущие за идею. Наверное, из-за этого.
Присоединяйтесь к нам в соцсетях Facebook, Telegram и Instagram.